Homo_Neandertalis

Калушата бычоху закурную надыбусили, заприжогли, прикурякались. Калуша им кричулит: — Калушаточьки! Калушата! Тяпосеньки вы прикурякались! Бякотно это, вредушно! А калушата дымкают себе, бычоху покружно в очередуньку курякают, типо взрословые мужикарики. Калуша им кричулит: — Калушаточки, не курякайте! А то куздра! Куздра вам будет ракая! Минздра предуприла, что кто курякает, тому куздра ракая лёгочки крантышечки бздец! Кричулила, кричулила, потом гляк — а калушата-то уже не курякают. Вповалон лежонят. Отдудонились. Трупасики. Бычоха крепушная попанулась, вот они с одной-то хориком и ужмурились…

Патриоты бывают двух видов: настоящие и еще более настоящие. Первые всегда погибли в борьбе, вторые всегда живы и более чем здоровы в мирное время.Совсем кратко это выглядит так:1.Они сражались за Родину. 2.Они лажались за Родину.

«Удивить - значит победить!» А. В. Суворов. Такое ощущение, что наши разработчики боевой техники и вооружения немножко издеваются над своими зарубежными коллегами. В смысле названий создаваемой ими техники. Вот у Германии есть танк «Леопард». У Израиля — «Меркава» (Боевая колесница). У Америки танк «Абрамс», у Франции «Леклерк», оба в честь знаменитых генералов. А у нас — Т-72Б «Рогатка». В честь рогатки. Не понятно почему, зато понятно, что КВН мог родиться только у нас. Или, например, берут американцы и называют свою самоходную гаубицу «Паладин». А англичане свою называют «Арчер» (Лучник). Все путем. Тут подходят наши и говорят: смотрите сюда. Вот самоходные гаубицы 2С1 «Гвоздика», 2С3 «Акация», самоходный миномет 2С4 «Тюльпан» и дальнобойные самоходные пушки 2С5 «Гиацинт» и 2С7 «Пион», способные стрелять ядерными снарядами. Нюхайте, пожалуйста, букет. Вот американцы берут и называют свою противотанковую управляемую ракету «Дракон». А другую называют «Шиллейла» (Дубинка). Все логично. Тут подходят наши и говорят: а вот гляньте-ка. Вот противотанковые ракеты 9М14М «Малютка», 9М123 «Хризантема» и противотанковая ракета «Метис» с ночным прицелом «Мулат». А чтоб вам совсем стало непонятно и страшно, была у нас еще ракета под названием «Кромка». А чтоб вы еще больше задумались, тяжелую боевую машину поддержки танков мы назвали «Рамка». А чтоб у вас башка закружилась, новейший ракетный комплекс береговой обороны мы назвали «Бал». А чтоб у вас улыбка на репе образовалась, наш самый мощный в мире 30-ствольный самоходный огнемет называется ТОС-1 «Буратино». А чтоб вас прям сегодня же в дурдом увезли — наш подствольный гранатомет ГП-30 имеет название «Обувка». От последнего даже я, человек привычный, офигиваю… А ежели что, то есть еще 82-мм автоматический миномет 2Б9 «Василек», ротный миномет 2Б14 «Поднос», миномет 2С12 «Сани», межконтинентальная баллистическая ракета «Курьер» с ядерным зарядом, межконтинентальная баллистическая ракета РТ-23 УТТХ «Молодец» с десятью ядерными зарядами, атомная подлодка проекта 705 «Лира», система управления артиллерийским огнем «Капустник», контейнерная система управления ракетами «Фантасмагория», самоходное орудие «Конденсатор» и граната для подствольного гранатомета 7П24 «Подкидыш».

Килька

Кишмиш

Носок

В детстве Львов был русским городом. Туда после окончания МГУ уехала по распределению двоюродная сестра отца, тетя Маша, да так там и осталась, выйдя замуж. В первый раз я побывал в этом городе, когда мне стукнуло десять лет. А через четыре года, причем опять не без помощи этого города, я научился ругаться матом. Нет, соответствующие слова я, разумеется, выучил задолго до этого, но вот применять по делу, то есть чтобы они украшали речь, добавляя ей точности и эмоциональности, толком не умел. Но после седьмого класса я все лето проработал в деревне, где дед устроил меня пропалывать морковное поле, и заработал там в поте лица аж сорок пять рублей. Родители добавили еще примерно семьдесят, после чего должна была сбыться моя мечта — купить мопед. Но вот ведь беда, как раз в то время прекрасные мопеды «Рига-3» в Москве исчезли, зато в магазины навезли довольно похожих на них львовских. Да, мне говорили, что качеством они малость похуже рижских, но ведь я к тому времени уже приобрел кое-какой опыт возни с моторами во Дворце пионеров и считал, что всякие мелкие недоделки смогу устранить своими руками, потому как сил ждать, когда в Москве снова появятся «Риги», совершенно не было. В общем, купил я это… ну не было у меня цензурных слов, чтобы описать все убожество этого продукта жизнедеятельности древней галичанской земли! Конструктивный *** там гармонично сочетался с отвратным качеством материалов и комплектующих, и все это было помножено на просто фантастическую халтурность сборки. Даже если бы руки росли из задницы, сказал мне сосед дядя Миша, помогая перебирать развалившееся при первом же запуска движка сцепление, то так собрать все равно не получилось бы. После чего он добавил, чем, по его мнению, оперировали львовские рабочие вместо рук.

Видеть вокруг одних врагов - смешно. Видеть вокруг одних друзей - ещё смешнее.

Сорок лет назад люди еще не очень выделяли себя из прочего животного мира. И довольно часто носили штаны с начесом, такие же, какие мы до сих пор видим на обезьянах. Штаны эти бывали двух типов. С внутренним начесом и с внешним. Разница была в том, что когда дети валялись в снегу - а других игр советские дети не знали - штаны с внешним начесом быстро покрывались льдом, шуба тоже, и ребенок становился похож на рыцаря. Он гремел и сверкал. Прибавьте коньки и сопли. Он спускается с пятого этажа на коньках, клюшка бьет по перилам, во рту свисток, время спуска десять минут, воскресенье, утро, именем Союза Советских Социалистических Республик, шоб ты лопнул, маленький гад. Мысль материальна. Коллективная особенно. Я открываю подъездную дверь, выхожу, последний раз задев стену клюшкой, делаю шаг к залитому льдом углу двора, и мне в лоб прилетает шайба. Падаю на ***, все чакры открываются настежь... Советское хоровое проклятие - страшная была вещь. Через неделю уже с не таким большим, всего лишь в четверть лица, фингалом я снова иду играть в хоккей. И получаю вторую шайбу. И завязываю с хоккеем. Как-то не мое, что-ли.

Холод

Я не знаю, что такое кафка, мальер и клодт. Но я приду к тебе домой, и ты всё мне расскажешь.

Бывает просто мяско. Из супа, например. За обедом. Обыкновенное такое мяско кусками среди лапши. Или, там, капусты, смотря по супу. А бывает не просто мяско. А большой такой огромный здоровенный кусок гигантский. Жареный. Во всю тарелку. Горячий. Даже иногда бывает, что тарелка очень большая, а мяско все равно за края выступает, потому что оно еще больше. Большое мяско. Такое мяско бывает, когда дома никого не бывает и весь жареный кусок можно не резать на части, а вот прямо весь выложить на большую тарелку. Прямо весь. Себе. Одному. Когда дома никого нет, мяско можно не кушать, а жрать. То есть, можно, например, и стонать. Порычать можно. Поиграть. Сказать, например, громко: "Я ем мяско!". А самому не есть. А просто сидеть и смотреть на мяско. Пока. Мяско же не картошка, чтобы вот так просто взять и все съесть. Как ***. Нет! На мяско надо смотреть. С ним надо говорить. "Здравствуй, мяско! Какое ты большое! Я тебя съем!" И послушать, чего оно скажет. А оно скажет: "Ты все меня не ешь. А то лопнешь." А ты ему скажешь: "Ой! Боюсь-боюсь!" И отойдешь. Типа испугался. Типа все, сдался. К холодильнику подойдешь, колбаски вынешь, отрежешь, съешь. Типа, куда нам, убогим, на большое мяско рот разевать. Нам хотя бы с малым колечком колбаски справиться. Пожуешь, проглотишь, чаем запьешь, покуришь. На мяско горестно так посмотришь. Оно на тарелке лежит себе, торжествует. Мол, типа, не едок ты, сынок. А так. Жеватель. Зубки-то не те, что у предков. Аппетит не тот. Возможности резко сужены. Бабка вон, полтора вертикальных метра, шестьдесят протяженных лет, пятьдесят крупных авторских своих пельменей размером каждый с три нынешних с молоком и хлебушком всегда кушала. На второе. А на первое суп. Жирный, с мяском, густой. А на третье еще десятка два пельменей. Память же не очень уже хорошая. А желудок очень еще хороший. С три нынешних. Тарелка пустая, корочкой чисто вытерта. То ли уже пустая, то ли еще. Посомневается. Потом два десятка на керосинке сварит и съест. Чтобы сомнений не было. Потом — сытый обморок. На шести подушках. А потом - тяжелый труд на шести сотках до поздней ночи. Воды вручную накачать, пеше принести, под каждый куст вылить. Вон ту грядку вскопать, ту взрыхлить, эту прополоть, эту сухой говяжьей сранью равномерно повсеместно удобрить. Уголь привезли. Всю машину в одиночку перекидать. Или не привезли. Дров напилить, наколоть, сложить. Бабка моя. Ныне покойная, но вечная и простая. Ежли плохо работать, плохо жить будешь. Ежли плохо есть, плохо будешь работать. Я. Потомок. Мелкими шажками к холодильнику, второй рейс. Медленной рукой со средней полки дырчатый сыр. Нехотя. Неспеша. Даже где-то как-то брезгливо. Что такое сыр, когда на столе оно вон мяско лежит? Такое сочное и большое, что с тарелки свесилось и на скатерть немножко капнуло. Сыр — это так себе, вторичный продукт побочного производства животноводства. Главное ведь в корове - сама корова. Мяско. Говядинка. Большой и сочный кусок. Сыр - это игра. Это мяску легкий тонкий такой намек. Мол, я тебя, коровка, и в этом виде кушать могу. И в жидком. Вон они, пустые бумажные коробочки из-под сливок. И в любом. Вот они - маслице и сгущеночка, сырочки и творожок. И кефир. И йогурт. И. Все. Хватит. Оно же стынет. Резко развернулся, коршуном напал, откусил. Половину. Сразу. Чтоб не мучить себя и мяско. Чтоб большое счастье на ломтики не разменивать. Я же не гурман. Я обжора. Меня же не в пажеском корпусе с заткнутой салфеткой обеденному этикету учили. А в Советской армии тухлую дохлятину с мороженой картошкой ежедневно преподавали. Я, смутно помнится, в каптерке как-то сало резал большой зубастой ножовкой, и всем отделением без хлеба быстро глотали, чтобы успеть, пока замполит на нелепых своих ходулях на полной скорости на вкусный запах бежит. Я, хорошо помнится, как-то раз тридцать четыре килограмма ливерной колбасы достал. Когда, кроме пыли, ничего на прилавках не было. С тетенькой-продавщицей договорился, в магазинном холодильнике спрятал. И полгода мы с собачкой Томом хорошо питались сизыми комочками и перловкой. Он, овчарка, вырос, и я, студент, не подох. Страна только не выдержала, померла. Не от голода, правда. Совсем по другим причинам. В гурманском искусстве главное что? Получить как можно больше тонких и разнообразных вкусовых ощущений. А в обжорстве? Не подавиться. Обжорство в гораздо большей степени игра с едой, чем гурманство. Потому что риск выше. Потому что гурман может лишь отравиться. Устрицей, например. А обжора может отравиться, подавиться, захлебнуться, да и просто обожраться невпережор. Вернее даже, гурманство - это игра с едой. А обжорство - это война. Легче, легче. Не увлекайся. Конечно, настоящий обжора тот, кто и салфетку, рот ей вытерев, поедает. Но мы сегодня эдак не будем. Мы сегодня попросту, без излишеств. Полмяска съели, чаем-соком запили, пора потрогать живот. Он полон. Вот и хорошо. Больше класть некуда. Вот и ладно. Съел - и порядок. Но полмяска еще осталось. Это непорядок. Что же это такое? Живот полон, а полмяска еще лежит. Как быть? Вот тем-то и отличается обжора от необжоры, что со вторым полмяском знает, как поступить. Его ведь жрать-то не надо. Лопнешь. То есть проиграешь мгновенно и навсегда. А чего тогда? Да все просто. Кушать дальше. Но медленно. Потихоньку. С точно такой же скоростью, с какой уже съеденное мяско уходит из желудка в кишку. Это искусство. Это фокус и трюк. Настоящие чемпионы совмещают в двуедином процессе приход пищи и покидание ею тела. Настоящие гиганты работают двумя группами мыщц одновременно и непрерывно. Настоящий победитель еды чавкает ей навстречу и пукает вслед до тех пор, пока она не кончится вся. Мда. Вот написал, и как будто бы легче стало. Супруга с младшей дочкой мощно постятся. Не кушают мяско уже неделю. Хотя хотят. Я тоже не кушаю мяско уже неделю. И сыр не кушаю. И многое остальное. Я не пощусь. Я ограниченно голодаю то ли в знак солидарности с ними, то ли из сострадания. И только лишь думаю про мяско. И пишу то, что думаю. Мяско! Я тебя люблю!